Том 17. Рассказы, очерки, воспоминания 1924-1936 - Страница 133

К оглавлению

133

— Дурят господа над нами.

— Этот ещё ничего!

— Н-да. Мягкой.

— Орёл.

— А вот в третьем участке брат его, Костянтин, ну и — собака!

— А ты бы не орал, — Гришка услышит, он тебе покажет.

— Эх, мать вашу крошу на лапшу!

На кладбище идёт козёл, важно покачивая головою.

— Исправник шагает…

— Похоже.

На минуту голоса примолкли, и слышно, как на кладбище яростно поют зяблики. Потом снова шелестят голоса.

— Костянтин приказал перед лошадью его шапки снимать.

— Ври!

— Верно. Не снимешь — день ареста. Другой раз не снимешь — трое суток.

— С ума сходят.

— Бывает и это. Мусин-Пушкин судил-судил да вдруг начал в стадо стрелять. Гонят стадо с поля, а он приснастился у окошка и — давай садить! Ружьё у него — не одно, так он и дробью и пулями.

— Много скота перепортил?

— Голов пяток, что ли.

— Это — верно. История — известная.

— Связали его, привезли в город, а там и говорят: «Да он давно уж с ума-то спятил!»

— Вот — черти!

— Так сумасшедший и судил?

— Так и судил.

— Отменили приговора-то?

— Нет, нельзя! Закон, слышь, обратно не действует.

Кто-то уныло говорит:

— Сидим, как пленные турки, эхма…

— Надобно, так посидишь, — отвечают ему, и снова вполголоса, не торопясь, плетётся говорок:

— Лаяться мастер Костянтин.

— Умеет.

— Мужику против него не выругаться.

— Офицеры они все. У нашего брата в казармах учились.

— А приехал он, Костянтин, в село с женой, такая тоненькая, глазастенькая, щёки — жёлтые, как репа. И всего имущества привёз — чемодан, гитару да зелёную птицу попугая в клетке, и птица тоже матерно ругается.

— Ври, как на мёртвого!

— Верно. Птица — известная.

— Вскоре и лошадь привели, ну — ничего не скажешь — красавица!

— Это пред ней шапки снимать надо?

— Пред ней самой. Вся — белая, ноги — точёные, глаз — весёлый.

— Верно. Не идёт, а — пляшет!

Лошадь хвалят долго, подробно. Звонкий тенор подводит итог похвалам:

— Такую лошадь не жеребцу крыть, а — губернатору.

— Эй, Евдоким, гляди, нарвёшься!

— А потом и повезли-и! Столы, стулья, диваны, сундуки, дома на три…

— Чу, Гришка проснулся…

Мужики гуськом, один за другим, идут во двор, толпятся пред чёрным крыльцом, а из дома выходит заспанный и встрёпанный Гришка Яковлев, бывший волостной писарь, великий знаток всех законов жизни, знаменитый пьяница. Выход его всегда одинаков: крупно шагая длинными и тонкими ногами, покачивая сильно вздутым животом, без рубахи, в тиковых полосатых подштанниках, босой, с полотенцем на плече, он подходит к колодцу и, не глядя на людей, командует хрипло:

— Давай!

Кто-нибудь из мужиков вытаскивает бадью воды, Гришка сгибает узкогрудое, серокожее тело под прямым углом, всхрапывает:

— Лей!

Мужик обливает подземной, холодной водой лысоватую, тыквоподобную голову, спину с лопатками, как ладони. Журавлиные Гришкины ноги трясутся, шевелятся рёбра, как у загнанной лошади, он кашляет, ругается, хрипит, держась руками за сруб колодца.

— Три!

Мужик усердно растирает полотенцем Гришкину спину.

— Тиш-ше, чёрт!

И наконец, выпрямившись, всё такой же серокожий, Гришка говорит:

— Сегодня земский не приедет. У кого есть прошения — давай! Остальные — ползи домой!

Большинство мужиков и баб уныло и ворчливо уходят со двора, а некоторые идут за Гришкой в канцелярию, упрашивая его:

— Григорий Михалыч, бога ради — двинь дело! Который раз приходим. Сам понимаешь, косить пора! Мы же люди не свободные.

Законник, покашливая, шутит:

— Врёте: покуда не арестованы — значит, свободны.

Но шутку эту давно знают, и она никого не смешит. Черноволосый, курчавый, как цыган, Евдоким Костин, мастер по установке жерновов на мельницах, ставит дело просто и ясно; он говорит нахмурясь, оскалив плотные белые зубы:

— Григорий, ты меня не томи, морду побью! А взыщешь с Волокушина — трёшницу дам.

Гришка, стоя на верхней ступени крыльца, затяжно кашляет, ноги его трясутся, он схватился за кромку двери, чтоб не упасть, его длинное, серое, в рыжей бородке, лицо вспухло, побурело, он бьёт себя кулаком в грудь и наконец, прокашлявшись, скрипит:

— Я — что? Взяточник?

— Ну, а — кто? — спокойно спрашивает Костин.

— Меня — купить можно?

— Все покупают.

— Слышали? — обращается Гришка к мужикам. — Это называется оскорбление словом при исполнении служебных обязанностей. Будьте свидетелями.

— Э, дурак, — махнув на него рукою, говорит Костин и идёт прочь, а за ним быстро следуют мужики, приглашённые в свидетели.

Поглаживая грудь, Гришка садится на верхнюю ступень крыльца и мотает мокрой головой, влажные, рыжие и уже полуседые волосы падают на серые щёки его. Глаза законника опухли, белки налиты кровью.

— С-сволочь, — высвистывает он и снова кашляет.

Земский начальник приезжает на беговых дрожках или в красивом плетёном шарабанчике. «Тяглой силой» служит ему маленькая, необыкновенно бойкая лошадка, а правит ею бывший гусар Иконников, теперь — сельский стражник, человек угрюмый и странно скупой на слова. Он служит земскому в качестве денщика и кучера, сопровождает его на охоту, на рыбную ловлю. Он — большой, смуглолицый, лысый, глаза у него круглые, как пуговицы, и кажутся такими же плоскими. На нём рубаха малинового цвета, заправленная за пояс чёрных, солдатских брюк, на широком ремне прицеплен револьвер в жёлтом кожаном чехле, на левом боку полицейская шашка, — рядом с ним земский, в сером пыльнике с капюшоном на голове, напоминает монаха, схимника.

133