Том 17. Рассказы, очерки, воспоминания 1924-1936 - Страница 142

К оглавлению

142

— «Для земледельческих работ славяне издревле пользовались лошадью».

— Это кто такое, славяне? — настороженно спросил Кашин.

— Мы, русские, — сказал учитель.

— А почему же — славяне? — строго осведомился Кашин. Учитель виновато объяснил:

— Племя наше так называется.

Сожалительно покачивая головой, Кашин сказал тоном осуждения:

— Неправильно говоришь, Досифей, даже — смешно. Это о скоте говорится — племя, а про крестьян — нехорошо так говорить! Эх, брат…

— Вот он чему ребят учит, — грустно сказал Ковалёв.

Сухо покашливая, держа себя рукой за горло, учитель заговорил огорчённо:

— Вы не знаете, Данило Петрович! Люди все на племена делятся: мордва, например, немцы, англичане.

— Мы тебе не мордва, — напомнил Ковалёв, пустив на учителя длинную струю дыма, а Кашин добродушно засмеялся:

— Чудак ты, Досифей! Ну, пускай там немцы, англичане делятся, как хотят, они все одинаковы, это, может, обидно им. А мы — православный народ, христиане, мы не мордва, не немцы… Смешной ты, ей-богу…

— А вот, Данило Петрович, говорится «племянник», — не уступал учитель, но Кашин твёрдо ответил ему:

— Не-ет, Досифей, я учитель — погуще тебя, посильнее буду. Молодой ты очень. Учитель — ходовой человек, бывалый, тогда он — учитель. А ты — где бывал? То-то…

Досифей хотел сказать ещё что-то, но Кашин, махнув на него рукой, сказал:

— Посиди, помолчи!

Девки пели другую песню, скучнее, заунывней.


Вот мой гроб обит клазетом,
Золотою бахромой,
И буду я лежать при этом
Навеки мёртвый и немой.


Ах, скорее хороните:
Неподвижный труп — готов!
И на грудь мне положите
Полевых букет цветов.

— Насчёт недоимщиков ты ловко сообразил, — сказал староста и смачно, с дымом, плюнул на землю.

— Уж я не ошибусь, — откликнулся Кашин, прислушиваясь к песне.

— Всё про смерть поют, — как-то вопросительно отметил учитель. Кашин немедленно подхватил его слова:

— А что? Им не завтра помирать. Им до смерти, как до Америки, — далеко! Ты про Америку — чего знаешь? Слыхал ты, там построили мост над морем, висит мост на воздухе и — ничего, висит!

— Это мост через реку Гудзон, — поправил учитель.

Кашин даже привстал, удивлённо мигая, вытаращив круглые глаза.

— Ну и врёшь, — сказал он. — Ты же карту не видал, Досифей. Эх ты, брат! Ведь Америка-то остров, а — откуда же на острове река? На островах рек не бывает. Эх, Досифей, о смерти думаешь, а пустяки говоришь.

— Я о смерти не думаю, — слабо откликнулся учитель.

— И тоже врёшь. Должен думать, не думал бы, так не говорил. Нет, чего же? Твоя жизнь — решённая. Против чахотки средства нет. От неё не спрячешься, она прямо ведёт на погост, в могилу, и — боле никаких! Брось спорить, меня не переспоришь. Айда к девкам, я с ними петь буду, я их зимой многим новым песням научил. Айда!

Коренастый, тяжёлый, но ловкий, он легко поднялся на ноги и пошёл, вскрикивая:

— Девки-и! А вот он я — иду!

Ковалёв тоже встал, почесал спину об угол избы и скрылся к себе во двор. Слободской, поглядев вослед Кашину, направился за старостой, и учитель слышал, как он во дворе спросил:

— Обманет нас Данило-то?

Ответ Ковалёва прозвучал невнятно. Учитель пошаркал по земле подошвой сапога, пощупал пальцами свой серый нос, поковырял указательным в левом глазу, посмотрел на палец, вытер его о пальто на груди, с минуту постоял, оглядываясь вокруг, как бы решая: куда идти? И пошёл к пожарному сараю, а встречу ему уже весело струился звонкий тенорок Кашина:


Гляжу я, гляжу я на чёрную шаль,
И душу терзает обида и печаль, — и-эх!

Девки яростно и дружно подхватили:


Когда я мальчишка молоденький был
Одну я девчоночку отчаянно любил!
Эх, дуй, раздувай, разыгрывай давай,
Парень девчонку отчаянно любил.

Кашин стоял пред девицами, взмахивая руками, точно крыльями, и, сгибая ноги в коленях, подпрыгивая, подбрасывал в такт весёлой песни широкое тело своё от земли.

Краснуха считалась деревней зажиточной, но из тридцати семи дворов девятнадцать закоренели в недоимках, а пять хозяйств из девятнадцати были совсем разорены. Один из мужиков удавился после того, как описали и продали за недоимки его имущество, другого изуродовала грыжа, третьего разбил паралич, четвёртый, Асаф Конев, человек грамотный и очень неприятный богачам деревни своим умом, ушёл из деревни, бросив жену с пятёркой детей, и второй год пропадал без вести. Эти многодетные четыре семьи нищенствовали, «ходили по миру» и так надоели Краснухе, что милостыню им подавали редко и только те сердобольные бабы, которые жили тоже на очереди идти по миру «в кусочки». Татьяна Конева никогда уже не просила милостыни в своей деревне, а зимою и летом уходила далеко, добиралась даже до губернского города, за сто тринадцать вёрст. После одного из таких путешествий она вернулась без грудного ребёнка и сказала, что он помер; соперницы её пустили слух, что Татьяна нарочно заморозила дитя. В общем нищие Краснухи жили не так уж плохо, легче и сытее многих бедных семей, которые, работая «исполу» с богачами или батрача на них, жили трудно, голодно и озлобленно.

— Вредный народ, — говорил о них Кашин.

Староста тяжко вздыхал:

— Великая обуза мне они.

А Слободской мрачно удивлялся:

— Отчего бы не выселять горлопанов этих на пустые места? В Сибирь бы куда-нибудь.

— В Америку продавать, — весело мечтал Кашин. — В Америке людей не хватает, неграми пользуются, такой народ есть негры, в чёрной шерсти все, вроде медведей.

142