Том 17. Рассказы, очерки, воспоминания 1924-1936 - Страница 83

— Дисциплина у нас — как надо быть, но не на мордобое, как в царское время, а на уважении нашем к людям, которые знают больше нас и хотят, чтоб мы знали столько же, сколько они.

Другой прибавил:

— Конечно, мы будем знать больше, чем они.

Это было сказано с твёрдой уверенностью, без тени хвастовства, и возможно, что за этими словами скрыта простая и вполне естественная мысль: дети должны знать и больше и глубже отцов.

Испытав трёпку в Бискайском заливе, молодые моряки, видимо, чувствуют себя в силе выдержать не одну такую же. Те два или три десятка из них, которые поддались во время шторма естественному чувству страха, заслужили общественное порицание товарищей и были назначены на работы не в очередь, но через несколько дней, когда товарищи сняли с них этот «урок», они заявили, что будут работать так, как работали, до поры, пока сами себя не почувствуют свободными от упрёков. Когда мне рассказали это, я снова вспомнил недоброе и тёмное «старое время». По некоторым линиям далеко ушла от него наша молодёжь. Можно ли было предположить, что когда-то флот и армия будут играть столь серьёзную культурно-воспитательную роль, какую играют они в Союзе Советов!

К сожалению, гостей принято кормить, — я говорю «к сожалению» не как хозяин, а — как гость. Меня кормили отличным ржаным хлебом, дагестанскими огурцами, селёдками и рябчиками. На десять человек была истрачена бутылка какой-то сладковатой и, очевидно, безалкогольной влаги. Это говорит, конечно, не о скупости хозяев, а о том, что они:

«На боевом судне не пьют».

Этим они нарушают общеевропейскую традицию, по силе которой моряк должен быть алкоголиком, — традицию, которая усердно подчёркивается литературой, а особенно английской.

На кормление потребовалось не меньше часа, который я с большей пользой для себя мог бы употребить на беседу с молодыми моряками. После обеда на верхней палубе собралось несколько сотен команды и был устроен «вечер культурной самодеятельности».

Что молодёжь наша талантлива — это естественно, такою она и должна быть, когда перед нею открыты все пути к выявлению её способностей. Команда «Парижской коммуны» показала, что среди неё очень много певцов, музыкантов, танцоров и отличный, остроумный импровизатор — «завклуба». Выступала элегантная балерина; если я не ошибаюсь, она, по происхождению, — кочегар. Три деревенские девицы читали, — вернее, пели — газету, остроумные куплеты «на злобу дня», девицы, конечно, тоже оказались матросами. Трио играло на «баянах», кто-то на гавайской гитаре, двое танцевали чечётку. Со мною был художник Ф.С.Богородский — мой земляк, бывший циркист, артист эстрады, его мнение об артистах «Парижской коммуны» ценнее моего, а он искренно восхищался их талантливостью.

— Хоть сейчас на любую эстраду готовы, — говорил он о них, а это, в устах «спеца», — солидная похвала.

Удивительно хорошо было в этот вечер на палубе боевого советского корабля. Огромная стальная крепость едва ощутимо покачивалась на тёмной воде порта, густой, как масло. Тысячи огней Неаполя смотрели в тесный порт, где бок о бок стояли два серых чудовища из далёкой страны, полуграмотными рассказами о которой буржуазная пресса пугает миролюбивого обывателя, миролюбием своим исказившего всю жизнь. У трубы броненосца, спиною к прелестям обывательских гнёзд, лицом к морю сидят сотни молодых людей, которые уже твёрдо знают, зачем они родились и с какой целью так смело входят в этот старый мир. Они дружно аплодируют и хохочут, любуясь забавными выходками своих товарищей-артистов. Может быть, не совсем уместно, но под этот здоровый, искреннейший смех вдруг вспоминаешь, что против этих двадцатилетних ребятишек, которые с лишком сорок дней плавают по морям, познакомились со стихийной силищей океана, только что пережили «небывалый шторм», а теперь вот поют, пляшут, играют, смеются, — против этих крепких, выносливых ребят вся вековая грязь и гниль старого мира, все негодяи, мошенники, фальшивомонетчики, лорды и генералы, попы и купцы, весь мир паразитов, и предатели Беседовские, Соломоны, Пальчинские, и миллионы деревенских кулаков, и ещё многое. Но всё это не пугает, не смущает, всё это вспоминается только как работа по очистке земли от грязи, — работа, которую должны будут сделать и сделают эти наши ребята.

Старый Неаполь, любивший в прошлом бунтовать, встретил их благодушно, почти дружески. Пресную воду дал бесплатно, понизил на две трети цены за посещение Помпеи и оказал ещё целый ряд маленьких любезностей со стороны официальной. Но есть мелкие признаки, которые позволяют думать, что в массе неаполитанцев ещё жива та активная симпатия, которую они почувствовали к русским после 1905–1906 годов.

Поведение наших моряков на улицах города засвидетельствовано одним из официальных лиц Неаполя командиру эскадры: «Третий раз советские матросы посещают наш город, и мы не имеем ни одного скандала, ни одного полицейского протокола, это совершенно необычно!» Да, это необычно. Матросы какого-то американского крейсера разгромили пять ресторанов. Англичане ходили по узким улицам Неаполя цепью, взяв друг друга под руки, остановили движение, избивали прохожих. Подвиги такого стиля были обычны и для русских матросов царского времени.

Шесть часов на двух судах — слишком мало времени для того, чтоб побеседовать обо всём, о чём хотелось. Сообщу о том, что видел и слышал мой знакомый юноша, рождённый в Италии, знакомый с Союзом Советов только по литературе и влюблённый в Союз, как в страну чудес. Когда он узнал, что по улицам верхнего Неаполя по Вомеро гуляют «русские матросы», он бросился искать их. Прежде чем найти их, он встретил десятка два странно одетых людей в ситцевых штанах, в рубашках со множеством пуговиц, в разнообразных шляпах и шапках из овчины. Эта группа смешно наряженных возбуждала любопытство неаполитанцев, жадных до зрелищ, особенно до смешных. Только потому, что день был рабочий, ряженые не могли собрать вокруг себя огромной толпы, как это было бы в праздник. Ряженые тоже искали встреч с моряками, а встречаясь, кланялись им в пояс — «по-русски» — и плачевно говорили: